Воскресное собрание окончилось и люди, кутаясь потеплее в одежду, выходили из молитвенного дома на осенний пронизывающий ветер. Кто-то спешил домой, кто-то, особенно молодёжь, сбившись в кучки, оживлёно общались, а дети, большей частью те, которые помладше, после двухчасового смирённого сиденья, весело носились между серьёзных взрослых.
Одним из последних из дома вышел старший общины, к которому тут же подошёл мужчина, терпеливо его ожидавший.
-Брат Юрий, - обратился он к нему и дружески пожал ему руку. – Можно, мы с тобой отойдём в сторону?
-Конечно, Максим, - согласился пресвитер и, оставив ожидать его вышедших вместе с ним жену и младшего сына, пошёл вместе с мужчиной в сторону от ещё неразошедшихся верующих.
-У меня тут такая находка, - объяснился Максим и протянул пресвитеру общую толстую тетрадь, - вот, дневник наверное чей-то. Сейчас в раздевалке нашёл, под батареей. Кому принадлежит не написано, я так сильно на страницы не смотрел – это ведь чьё-то личное, а ты, как старший, можешь просмотреть и узнать, чья она.
Максим, примерно одного возраста с братом Юрием – лет за сорок, вручил ему находку и с облегчением вздохнул – такие вещи, как дневники, были для него чуть ли не душой или сердцем человека, которая тут же обнажается, как только раскроешь первый листок.
-Я тебя понимаю, Максим - объявить о найденном дневнике на собрании, публично, можно повредить этим человеку ещё больше, чем заглянуть на два его листа и отдать, с извинениями сразу лично в руки. – Пресвитер очень хорошо разбирался в людях, что ему помогало соблюдать неплохой порядок в общине.
Два духовных брата, довольные друг другом и пожелавшие каждый другому приятного дня, отошли к своим семьям. Немалая в членстве община потихоньку расходилась и, где ещё пару минут назад бурлила жизнь, теперь кружились гоняемые ветром сброшенные с деревьев разыгравшейся осенью листья...
Обед в доме пресвитера затянулся и перешёл в общую беседу о делах общины, так как за столом были друзья их семьи – Антоновы, глава которой был заместителем брата Юрия и вторым проповедником. Обсудив некоторые стороны деятельности их церкви и коснувшись проповеди на следующие собрания, уже под вечер они распрощались и пресвитер смог позволить себе расслабиться, растянувшись по-домашнему на диване. Он взял в руки приготовленный к этому случаю безымянный дневник и, раскрыв его где-то на середине, стал не без любопытсва пробегать глазами. Ему никто сейчас не мог мешать: жена пошла в рабочую комнату перебирать материал для какого-то шитья, трое оставшихся дома и ещё не женатных детей – два парня и одна дочь, пошли по друзьям из общины, а трое других уже имели свои семьи.
В дневнике он попал на восемнадцатое сентября прошлого года:
«Если бы ни эта Светка, то вечер не был бы так испорчен: эта дура заявила с наисеръёзнейшим видом, что ей понравилось одно местописание из Библии и как бы она хотела поговорить о нём. Всё в сознательную притворяется. Иногда мне весело от её таких выходок, но сегодня уже достаточно поговорили о Боге и хотелось немного посмеяться с парней, а она всё смазала и опять выделилась. После этого было совсем сухо и многие ушли недовольными, а всё из-за того, что Светка не могла остановиться и выбражала до самого отбоя. Пусть она моя подруга, но я разозлилась на неё, наверное, на целую неделю.»
От прочитанного пресвитеру пришлось сесть на диване – тон написанного и неприятное чувство взбудоражили его. Писала какая-то девушка из их собрания про вечер, когда их молодёжь, помимо молодёжного собрания, собирается сама для проведения времени в беседах или чтения каких-либо духовных брошюр. Светка же была его пелемянницей, за духовность которой он не переживал, а кто был автор этих грубых слов – он не мог пока сообразить. Он перевернул сразу несколько страниц и прочитав дату за второе ноября стал знакомиться с содержанием этого дня:
«Иногда находят мысли, что я одна из самых больших грешниц. Нет, я не занимаюсь грехом, но я считаю, что я - человек верующий, хотя по вере не живу – вот эта игра и наводит тоскливые мысли о грехе. В общине меня держит моё воспитание, в котором я воспитывалась и люди, которых я знаю всю жизнь. Отец доволен мною, моим покаянием, учёбой в техникуме, поведением в семье. Конечно, не зря ведь он нас так дрессировал, чтобы его считали за уважаемого христианина и достойного проповедника...»
Руки пресвитера задрожали, словно он держал не лёгкую тетрадь, а тяжелейший для него груз. Он пробежал глазами ещё раз только что прочитанное до места «достойного проповедника» и убедившись, что почерк был и вправду его дочери – Натальи, так отбросил от себя тетрадь, как будто это был большой паук, или скрутившаяся в клубок змея. Как говорилось, человеком он был умным и проницательным и ему не нужно было много и долго размышлять, чтобы понять суть написанного. Посидев какое-то время в мрачном оцепенении, он поднял дневник, нашёл это же место и прочитал дальше:
«...достойного проповедника, ведь ему так важно удержать за собой тот пост, к которому он не без усилий стремился. Почему я вдруг начала эту тему? – наверное стала взрослей и обсуждение героев различных романов в своём дневнике мне уже стали надоедать, это для Светки с возрастом любовные герои становятся ещё ближе и ярче, а мне они кажутся бездушными и пустыми. А сегодня я разочаровалась в отце. Приходил Антонов и они решили окончательно затравить Фролова: не давать ему слова, которого так и так у того не было и обвинить его ещё перед несколькими братьями. Всё это они с усердием прикрыли Библией. А чем Фролов им мешает? – отец боится его открытости и искренности. Я тоже не люблю Фролова, а сына его – Димку ненавижу. У них всё к Богу сводится. Ещё меня Димка злит тем, что с ним даже не поспоришь – улыбнётся и отойдёт в сторону.»
Пресвитер вспомнил про Фролова, который уже пару месяцев не появлялся на их собрании – они смогли отбить у него охоту собираться с ними. Фролов был единственным, кто пытался предостеречь его – старшего в церкви, от неправильных шагов. Пресвитер хотел мира в общине, а Фролов, один на один в разговоре с ним, показал, что мир духовный невозможен в компромиссе с грехом и кем бы тебе не приходился человек: другом, родственником или знакомым, если он – грешник, то его необходимо вести к покаянию, а не возвышать в общине. Где-то в самой своей глубине пресвитер готов был согласиться с ним, но машина компромиссов набрала уже полный ход, а совесть покрылась толстой коркой льда: некоторые люди, ставшие у руководства общиной и влияющие на многие её решения, были просто моральными с виду людьми, когда-то обещавшие покаяться или «немного покаявшиеся», но занявшие места повыше и уже не желающие оттуда слезать. У них были способности к управлению, к влиянию на людей и ... способности властвовать. В мире они были неприметными и пустыми, а здесь они могли удовлетворить свои желания среди «овец». В своё время пресвитер - Юрий и опёрся на них, быв ещё заместителем бывшего пресвитера. Под предлогом успешного покаяния он стал давать кое-какие поручения засидевшимся в пробуждающихся грешниках людям. Некоторые попались сразу на добрые дела, а некоторые – после, но факт тот, что внешняя мораль победила внутреннюю испорченность и община постепенно стала получать то, что имели и многие другие – образец набожной солидности и скрытых грехов безверия. Но, для персвитера эти выводы были где-то в другом пространстве и для других людей, сам он, как говорилось, стремился к миру, покою и, немного, – к уважению.
Фролов же, которого больше не было и некоторые другие, которые пока посещали их собрание, были единственным препятсвием в их общей цели – «библейскому единству»...
Пресвитер перешёл на слудующий день, но там не было того, что его интересовало – было просто короткое в две строчки описание дня; потом ещё несколько коротких дневных замечаний и вот, наконец – продолжение слов её души:
«Если начинают кого-то травить, то в эту травлю попадает и вся стая затравленного – его семья. Старшие начали с Фролова – отца, а мы уже с его сына – Димки. Нам со Светкой только подай повод, только намекни и мы поймём – кого превратить в жертву и растерзать языками. За каких-то пару дней вся наша молодёжь знала о Димке такие вещи, какие ему даже самому ни в одном кошмарном сне не снились. Я даже папочке своему за ужином приятный подарок сделала, сказав с выразительной миной на лице, что Димкино спасение не внушает мне никакого доверия. У моего родителя аж глаза от такой радостной новости загорелись, но он, вспомнив о христианских чувствах, смог только сказать: «Я догадывался», - и стал доедать свой ужин»...
Изо рта пресвитера вырвался тихий стон. Он чувствовал как к нему приближается страх; его сердце начинало судорожно биться, словно хотело вырваться и скрыться в каком-нибудь укромном месте, где нет этой просыпающейся совести. Он не смог читать дальше о том, как зарождалась ненависть и ожесточение молодёжи к ни в чём не повинному парню, где одной из зачинщиц была его дочь. Дрожащими руками он стал листать тетрадь дальше. Через неделю его дочь сообщила результаты травли:
«Всё-таки, красивей Светки я не видела ни одной девчёнки, но самая она неотразимая тогда, когда ей на пятёрку удаётся нагнать на себя скорби. Как ей больно сегодня было видеть Димку, когда его выгоняли парни с вечеринки. Я тоже, как могла печалилась, но Светка меня всё равно обскакала – она вышла за ним в коридор и с участием пожала ему руку. Знал бы наш Димочка, кому он обязан своей изоляцией! Светка же всем сообщила, с какими преданными глазами он смотрел на неё. Какие же наши парни глупые – взять и изгнать из молодёжного общества друга, поверив двум болтушам. А если честно – они обо всём догадывались, но такие шикарные невесты как мы со Светкой – это им дороже, чем серый Дима. Если я когда-нибудь и засобираюсь замуж, то только не за одного из нашей молодёжи. Среди наших парней нет ни одного мужчины и никогда не будет. Тюфяки.»
Это была его дочь, его самый любимый ребёнок, которому он отдавал всё самое лучшее. Он не мог поверить в это – его ум соглашался, но сердце отталкивало эту мысль. Этот дневник был преступлением против него, его доверия дочери.
Он нашёл последнии страницы и открыл их, что бы прекратить этот кошмар. На них был опять сентябрь, но этого года и мысли прошедшего месяца:
«Сегодня была наша вторая с Димкой встреча, первая произошла ещё в конце июля и была случайностью (хотя в жизни ничего не бывает случайно). Как тяжелы были эти пару мясяцев для меня – мне хотелось его потом видеть снова и снова. Почему? Наверное, я нуждалась в том, кто меня поймёт, вернее, поймёт моё сердце, кто меня простит. Тогда, в июле, я умолчала и ни Светке и ни дневнику не поведала о разговоре с Димкой, потому что мне было стыдно, а после сегодняшнего дня я могу, и имею силы писать о первой нашей встрече, так как без неё не было бы сегодняшней.
В ту июльскую субботу мама попросила меня съездить на рынок и купить кое-какие продукты, и в одном из рядов я просто не смогла пройти мимо Димки – мы столкнулись в толпе плечами – он как раз покупал яблоки.
-Что, на витаминчики потянуло, - тут же съязвила я.
-Мама заболела, в больнице лежит – для неё, - был ответ и он отвернулся к яблокам на прилавке.
Мне стало неудобно и я извинилась.
-Ничего страшного – аппендицит, скоро выпишут, - успокоил он и улыбнулся.
На этот раз его улыбка меня не раздражала и у меня появилась мысль поговорить с ним немного, а потом об этом посплетничать со Светкой, расхваливая себя.
-Сылшь, Дим, - начала я , когда он расплатился за яблоки, - давай поговорим.
Он охотно согласился и мы отошли в более свободное место, где не так толкают.
Все наши парни держались со мной немного приниженно, стараясь во всём угодить, у Димки этого никогда не было, может это тоже меня раздражало? Но в этот день мне это в нём понравилось – его независимость, тем более я в это время чуть ли не каждый вечер морочила голову одному моему тогдашнему ухажору – он бегал за мной как собачка, заглядывая в рот в ожидании команд, а ещё был одним из помощников руководителя молодёжного собрания. Но это не имеет значение – чем краше я?!
После разговора с ним я не помчалась к Светке и не уселась за дневник – я была разбита, вернее, увидела то, что я разбита и разломана духовно и морально уже очень давно. Разговор с Димкой не был делом случая – я уже до этого страдала, но старалсь скрыть это всевозможными выходками.
А ведь ничего такого серьёзного в разговоре не было – просто я общалась с христианином и слушала его непринуждённые и скромные свидетельства о жизни! Да, о ЖИЗНИ с Богом! Но весь трагизм ситуации для меня был в том, что во время нашего с ним разговора, я пыталась шутить, поясничать, поддевала его, искала возможности высмеять, но под конец я замолчала, увидев своё духовное ничтожество.
Я торопилась попрощаться и удрала домой без того, что должна была купить. Каким низким человеком я себя чувствовала! Сколько боли я скрывала от родителей! Не дай они узнают – ведь отец начнёт успокаивать и оправдывать меня во всех грехах, а я этого не хотела. Мне хотелось видеть себя такой, какая я есть и сколько во мне грязи, и только потому, что ко мне говорил Бог, говорил через Димку и я боялась ослушаться, зная, что это может быть последним разом.
После этого я ждала встречи с Димкой целых два месяца, чтобы во всём признаться и вот, наконец, сегодня я была у него дома. Нашла в себе силы и пошла к Фроловым.
Для меня удивительно было то, что он всё знал – и слышал и догадывался, кто наговаривал на него. При его родителях и сёстрах я просила у них за себя и за своего отца прощение. А потом мы гуляли. И сейчас, кончая эти строки, мне удивительно одно – почему я полюбила того, которого ненавидела. Так сильно это чувство, что мне страшно смотреть в завтра».
Это была предпоследняя запись в дневнике. Отец Натальи перевернул следующую страницу и дрожащим голосом прочитал вслух последнюю записку от вчерашнего дня. Он знал свою дочь и знал, что будет написано там. Но самое главное, что уже знал то, чем кончится этот поздний вечер и что произойдёт, когда он дочитает дневник дочери – его дневник:
«Теперь, папа, ты знаешь всё: подбросив тебе это в руки, я надеюсь только на одно – твоё и моё раскаяние. Я сделала шаг, следующий за тобой – к Богу. Я получала от тебя только лучшее и принимала это, так и ты постарайся принять это лучшее от меня.
У меня есть для тебя одна хорошая новость – мы с Димой любим друг друга и скоро женимся. Целую – твоя дочь Наталья».
Он дочитал эти слова, стоя на коленях и моля Бога о том же прощении, о котором так недавно просила у Бога его дочь, а она сама в это время схватила крепко за руку Диму и из её закрытых глаз текли слёзы – она любила отца и подходя к родительскому дому, молилась о нём. Она хотела, чтобы Дима был принят у неё дома как сын, как единый по духу сын.
Прочитано 2953 раза. Голосов 13. Средняя оценка: 5
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
Я вернулся... с войны! - Josef Piel Это из серии:
"Помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пустыне, вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя, чтобы испытать тебя и узнать, что в сердце твоём, будешь ли хранить заповеди Его?»
Крик души : СКАЖИ ИМ: КАК СИЛЬНО Я ИХ ЛЮБЛЮ! - Андрей Жаворонков Я всюду с тобой, куда бы ты себя не загнал. Я был с тобою, до того, как ты впустил Меня в свою жизнь. Я не оставлю тебя и не покину тебя, даже если ты отречешься Меня… Что бы ты не сделал, как бы низко не пал, ты не перестанешь быть Мне сыном. Мне не важно, кем себя считаешь ты. Мне важно кем Я, тебя считаю. Ни что, не в силах отменить нашего родства. Не убегай от меня. Я нуждаюсь в тебе.
